Myśl Polska: "Царский гнет" и другие мифы

"Я не верю в органические различия наций. Поляки, очевидно, не лучше других, и, полагаю, не хуже. Они только, благодаря своему воспитанию, бесконечно лицемерны".                                                                                     

Юзеф Мацкевич

Миф о "царском угнетении" - одна из самых главных фальшивок, отравляющих польское историческое сознание в массовом масштабе, следовательно, и польскую политическую мысль, а еще шире, в силу важности русского вопроса для Польши, искажающих польский взгляд на мир в целом. Почти в каждой дискуссии о политике, даже с людьми доброй воли, будь то прогрессивные унионисты или праведные, благочестивые патриоты, рано или поздно мы натыкаемся на это больное место нашего собеседника, которое, подойдя к нему, как к гноящейся язве, следует мягко, но осторожно обойти или прекратить дискуссию.

Иначе вскоре выяснится, что Катынь, Кибитки, Сибирь, разделы, ссылки, что русские - это Азия, что ваш дед или дядя, что Конецкий был давным-давно, что туранская цивилизация, что они вас насиловали и даже покупали корабли на польских верфях, которые мы делали для них бесплатно.

Подвергая сомнению универсальную уникальность того, что Польша пережила от России, мы можем столкнуться с обвинением в отсутствии патриотизма или даже человеческих чувств. Не поможет и спокойное объяснение, что подобный рассказ о несправедливости могут дать почти все соседние народы, что она ничем не отличалась в своих негативных аспектах от угнетения, например, ирландцев англичанами, от истории франко-испанских войн, от судьбы многочисленных славянских народов, включая поляков, под властью Венгрии и Австрии, или, наконец, от методичного подавления польскости в прусском разделе и в Силезии, которое с удивительной легкостью ускользает из польской памяти.

С другой стороны, Станислав Сташич, выходец из других пограничных земель, тех, что отошли к Пруссии в результате Первого раздела, ощутил это с самого начала.

По его словам, именно пруссаки хотели превратить поляков в немцев, и в этом они кардинально отличались от российских властей, которые уважали местный язык и обычаи.  

Мариуш Швайдер проделал важную работу по разоблачению мифа о "царском угнетении" в своей книге "Jak stwarzaliśmy Rosję" ("Как мы создавали Россию"), которая недавно вышла в новом издании с указателем имен под названием "Jak budowaliśmy Rosję" ("Как мы строили Россию").

Однако особенно важными для деконструкции мифа о "царском гнете", поскольку основаны на личном опыте, являются работы или мемуары тех польских авторов, которые помнят дореволюционную Россию или выросли в польских семьях, живших в России. От Мечислава Яловецкого, сына аристократа и предпринимателя-миллионера, принадлежавшего к строгой элите, через мемуары и публицистику Юзефа Мацкевича, беллетризованные воспоминания Михала Крыспина-Павликовского до почти сказочной саги "Надберезиньцы" Флориана Чарнышевича, выходца из местного дворянского села.

Ключом к пониманию фальши, скрытой в польском мифе о "царском гнете", от которого якобы страдали поляки, является фраза Юзефа Мацкевича:

"Царская Россия была государством. (...) Несмотря на русификацию, которая иногда проводилась драконовскими методами, она основывалась не на нации, а на государственных слоях. Поэтому в повседневной жизни Польши истинным "хозяином" на своей земле оставался польский шляхтич, а не русский чиновник или полицейский, который кланялся ему довольно низко.

Просматривая летопись офицерских назначений до революции, мы находим наибольшее количество польских дворянских фамилий в Пажеском корпусе, в кавалергардском, кюйрасирском гвардейском и других гвардейских полках. В пехоте регулярной армии этот процент быстро уменьшается, уступая место почти исключительно русским фамилиям". В свою очередь, М. Свидер пишет "Однако если поляки составляли более 20 % управленческих и инженерных кадров в Сибири, то польские рабочие составляли менее 3 % всех рабочих в этой части России"; в другом месте он упоминает тот же - 20 % - процент среди русских генералов.

Дело Каткова

Парадоксально, но единственный период, когда современный национализм по западному образцу и последовавшее за ним требование русификации стали значимым течением в российском государственном мышлении, пришелся на период после 1863 года и был в значительной степени реакцией на Январское восстание. Наиболее ярким представителем этого течения был Михаил Катков, который тогда радикально изменил свое отношение к польскому вопросу (до этого, в соответствии с довольно распространенными настроениями и планами Александра II, он выступал за возвращение к состоянию до ноябрьского восстания, исключая отдельную армию). Однако и тогда это течение не было доминирующим, а редактируемые и издаваемые Катковым "Русский вестник" и "Московские ведомости" иногда приостанавливались и имели проблемы с цензурой. Традиционная имперская мудрость кооптации элит национальных меньшинств во власть преобладала до конца царской России.

Так было с немцами, включая очень влиятельных балтийских баронов, а также с финнами (которые составляли около 300 генералов в царской армии), грузинами и, в значительной степени, поляками, хотя послереволюционные репрессии закрыли им путь к карьере в должности, часто под предлогом религиозных различий.

В многонациональной империи это было самое логичное решение, известное еще со времен античности. Часто демонизируемый как "разделяй и властвуй", он имел и свою лучшую сторону, поскольку при умелом и умеренном использовании обеспечивал мир и стабильность в клубке конфликтующих интересов и культур. Трудно удержаться и от впечатления, что если бы не восстания, если бы после 1815 года мы не "провалили экзамен по политике", о чем так убедительно писал в своих работах Лех Мажевский, то смогли бы не только строить Россию, но и управлять ею, ибо, как писал Сташич: "Польский народ более просвещен, чем русины".

Дополнительным преимуществом, но и определяющим фактором такого подхода для царских властей было и то, что большинство упомянутых выше элит проживало в районах, где еще были сильны другие этнические группы, чье современное национальное сознание только зарождалось, причем национальное деление часто пересекалось с экономическим, а иногда и с религиозным, но не всегда с географическим.

В случае с поляками это были белорусы, литовцы и русины, смешанные с нами; в случае с балтийскими баронами - латыши и эстонцы; в случае с Финляндией - финны, жившие под властью шведской аристократии (маршал Карл Густав фон Маннергейм, среди прочих, имел шведские корни).

Империя также постоянно боролась с проблемой еврейского меньшинства, которое сменявшие друг друга цари с неослабевающим упорством пытались убедить заняться сельским хозяйством вместо постоялых дворов и спаивания крестьянства.

В Австро-Венгрии можно наблюдать сходство в отношениях между имперским, австрийским центром, венграми, славянскими народами, а также поляками и русинами.

В определенной степени то же самое делала и Первая польская республика, включив в свое управление литовскую и русинскую элиты. Аналогичная политика наблюдается и в Третьей республике как отдаленной провинции Imperium Americanum. Имперская штаб-квартира поддерживает в провинциях несколько, а лучше две, конкурирующие партии, регулируя внутренние противоречия через своего губернатора-посла, а также поддерживает иммиграцию из стран с совершенно разными культурами, чтобы разделять и властвовать еще эффективнее.

Однако если в России польская культура и польский народ в целом пользовались уважением и интересом, то для Большого брата из-за океана или его посредника из Берлина мы были и остаемся полезным элементом, но культурно, политически и, если прислушаться, расово неполноценным, хотя сын Радека Сикорского, возможно, сделает карьеру в американской армии.

Свидетельство Яловецкого

Примером истории элитарной позиции поляка во времена "царского гнета" могут служить мемуары Мечислава Яловецкого "На грани империи", представляющие собой увлекательную хронику событий и наблюдений автора, которому посчастливилось или не посчастливилось наблюдать три режима: царскую Россию, зарождающийся большевистский коммунизм и демократию, сначала зарождающуюся в России, а затем переживающую расцвет вплоть до майского переворота в Польше. Кроме того, это было наблюдение с использованием языка партисипативной социологии.

В России он был наследником состояния и крупной компании в бурно развивающейся железнодорожной отрасли, посещал приемы в царской семье и имел обширные связи в высших деловых и политических кругах. Он также хорошо познакомился с имперской Германией своего времени, где, чтобы подготовиться к вступлению в наследство отца в его родных Сылгудышках в Литве, он сначала проходил сельскохозяйственную практику, а затем работал в российской дипломатии. По указанию отца он также несколько месяцев работал чернорабочим на отцовской фабрике.

Уже в школьные годы он столкнулся с примерами национальных различий в школе, когда один из мальчиков пытался издеваться над ним из-за его польскости, что закончилось тем, что русские коллеги вмешались и подвергли агрессора остракизму, а учителя отреагировали аналогичным образом. Преобладало мнение, что поляки немного сумасшедшие, но благородные в своих национальных устремлениях и как таковые заслуживают уважения.

Княжеский род и род Рюриковичей, конечно, сделали свое дело в случае с Пиржеславскими-Яловецкими, но Флориан Чарнышевич, выходец из совершенно другого слоя - крестьянской шляхты, живущей по-крестьянски, также описывает свои школьные годы как период русификации, да, но он также приводит ситуации, в которых высшее школьное руководство сдерживало слишком ретивых учителей, и в которых знания и ум, а не религия и национальность, были решающим фактором, отличающим польского ученика. Юзеф Мацкевич, напротив, ссылаясь на воспоминания Владислава Студницкого о пребывании в Сибири, пишет, что с радостью обменял бы свою эмигрантскую вегетацию на сибирскую ссылку: "политические преступления (в царской России - прим. О.С.) относились к своего рода "почетной" категории и рассматривались, в отличие от сегодняшних коммунистических норм, не как нечто "худшее", а как нечто "лучшее", чем другие виды преступлений".

В работах русских националистов преобладало мнение, что поляки опасны своей цивилизационной, духовной, социальной и, в случае пограничных помещиков, экономической мощью. Наверное, ни в одной другой мировой державе поляки не пользовались таким политическим уважением и, прежде всего, знанием и популярностью польской культуры. О последнем, как о еще одной большой упущенной возможности, много писал Анджей Валицкий в своих статьях, вошедших в сборник "О России по-другому".

Драконовские приговоры, вынесенные после восстания, часто смягчались или даже прощались, в результате чего конфискованные поместья возвращались к шляхетским семьям в последующих поколениях. Так было с семьей Яловецких, так было и в моей семье, где моего прадеда Болеслава Сволкена сначала приговорили к смерти за участие в Январском восстании, затем приговор был заменен на 12 лет каторги, а потом он романтично сбежал из тюрьмы (в женском обличии). Однако его сын, а мой дед, женатый на внучке спасителя своего отца, снабдившего его женской одеждой и просидевшего некоторое время в тюрьме, в 1915 году удалился из своего немалого имения, как верный царский подданный перед движением восточного фронта. Вот почему мой отец родился так далеко, в Костроме, в России. История моих бабушки и дедушки с женской стороны была похожей. Их солидарность и чувство общего долга, их высокий моральный дух, тот факт, что они жили на тысячах гектаров своих родовых поместий, где все знали друг друга на протяжении многих поколений, их бережливость, их мудрые браки и их основательное образование в области сельского хозяйства или свободных профессий (часто в иностранных университетах) были сильнее, чем иногда жестокие, но всегда непоследовательные царские репрессии. Парадоксально, но в Пограничье они ощущались менее эмоционально, чем в Королевстве Конгресса и, что удивительно, в Галиции, которая знала "царский гнет" лишь понаслышке. Даже сегодня меня всегда поражает местно-галицкая русофобия, провозглашаемая с позиции некоего надутого западного превосходства по отношению к якобы азиатской русской дикости и демонстрируемая людьми, которые, как писал Выспяньский, "забыли все о пилении".

Яловецкий характеризовал "галилеян" следующим образом: "Комплекс неполноценности, который они привезли из Галиции по отношению к немцам, и их смирение по отношению к иностранцам, таким как англичане, плохо служили польским интересам". С другой стороны, в приграничных семьях, знавших старых белых русских, их обычно помнили как самодовольных, чрезвычайно культурных людей, но именно для русских вечеринка в польском доме была социальным облагораживанием, а не наоборот. Валицкий называет их "русскими европейцами". Интересно, что даже простодушные русские, попав в советскую машину, не проявляли враждебности или презрения к полякам; они часто помогали им выжить, о чем свидетельствуют судьба и воспоминания еще одного моего родственника, который, будучи солдатом Отечественной армии, попал в советский плен в Медининкае после Остра-Брамской операции. Подобные свидетельства давали и многие другие поляки. Жители Галиции, похоже, не принимают и такие факты, как создание Королевства Польского в 1815 году и то, что улучшением своего положения в XIX веке они обязаны, с одной стороны, военному поражению Австрии, а с другой - лояльной и подневольной политике собственной элиты, которая заявила, что "стоит на стороне светлейшего господина и хочет стоять на его стороне". Однако даже тогда не была достигнута та степень независимости, которой обладало почти полностью стертое из памяти Польши Королевство Польское, созданное вопреки Западу, только в результате усилий России и лишь через три года после наполеоновского вторжения и сожжения Москвы. Здесь напрашивается аналогия с установлением границ Польши после Второй мировой войны, где, опять же вопреки Западу, именно "плохой Восток" стремился к прочным границам польского буфера.

Возможно, на несколько идеализированную картину былых времен вышеупомянутых авторов повлиял и тот факт, что высокому положению литовских землевладельцев положила конец Первая мировая война, та самая, которая привела к возрождению польского государства. Одни, как Михал К. Павликовский, потеряли свои поместья, оставшиеся на советской стороне, другие, как Флориан Чарнышевич, вынуждены были бежать из-за Березины, чтобы не быть просто убитыми, как это случилось с его родственниками во время геноцидной польской операции 1937-38 годов, третьи пережили земельную реформу, проведенную в Каунасской Литве, а все без исключения потерпели экономическое бедствие, оказавшись отрезанными от российских рынков и попав в виленский мешок. Здесь стоит напомнить, что, независимо от режима, открытие Польши на восток всегда приносило нашей стране промышленное развитие и экономический бум, будь то "царский гнет" или Польская Народная Республика. Однако, когда я спрашиваю у статистического соотечественника, в какой части Польши промышленность развивалась лучше всего, я обычно слышу ответ, что в прусской, и только когда я привожу источники, собеседники неохотно признают, что Заглембе-Донбровские, Варшавские, Лодзинские и Белостокские районы экономически важнее сахарных заводов, винокурен и заводов сельскохозяйственных машин.

"Монгольское наследие и русская душа".

Второй глубоко укоренившийся в польском сознании миф о России заключается в убеждении, что большевизм, сталинизм и коммунистический тоталитаризм каким-то органическим образом проистекают из азиатчины, наследия монгольского владычества и других темных черт русской души или, возможно, даже генов. Напротив, по мнению поляков, живших в царской России и впоследствии испытавших на себе ужасы революции, террора и тоталитарного коммунизма, царская Россия и большевистский коммунизм были чем-то, стоящим на антиподах системного, политического и духовного. Ложность веры в органически русский характер коммунизма наиболее радикально пробил через все его творчество бывший ученик гимназии Виноградова Юзеф Мацкевич. Литературным героем, чей жизненный путь символизирует эту истину, является улан Павел Зыбиенко - один из главных героев польско-большевистской военной эпопеи, основанной на биографии самого автора, романа "Оставленные свободными". Он - белый русский, воевавший в польской армии, а затем, обескураженный промедлением Пилсудского и его фактическим сотрудничеством с большевиками в 1919 году, дезертировал в отряд Булак-Балаховича. Там, в одной из стычек, он зарубил саблей польского коммуниста из шляхетской семьи. Именно в его уста Мацкевич вложил знаменитую фразу о большевиках как о тех, кто хочет отнять душу и превратить человека в инертную жижу, а в другом месте добавил, что в отношении их есть только две вещи: спасать свободную мысль и бить большевиков до победы, добавив в контексте Великой перезагрузки; бить большевиков всех мастей.

Коммунизм предстает здесь как своего рода болезнь, душевный вирус, который нашел в России организм, полностью лишенный иммунитета, и причиной тому была не азиатчина, а, напротив, чрезмерная увлеченность западными идеологическими концепциями при отсутствии естественных иммунных механизмов, которые дает длительная борьба с микробами. Это пришло в Россию, как оспа в Америку, еще более ослабленную несколькими годами войны и неверием в собственные решения. Но когда вера в коммунизм тоже рухнула, то и русский коммунизм рухнул так же стремительно, как и поднялся. Возможно, именно поэтому, наученная трагическим опытом, сегодняшняя Россия с несколько меньшим энтузиазмом, чем Запад, преследует безумные планы давосских социальных инженеров, которые, имея в своем распоряжении новые технологии, вновь решили "сдвинуть глыбу мира с места" и создать "новый тип человека, социально более прогрессивный".

Мацкевич неоднократно подчеркивал, что большевизм не был ни русской чертой, ни изобретением, элита этой международной секты состояла из представителей нерусских меньшинств и группы тогдашних ойкофобов, презиравших и даже ненавидевших собственную страну и нацию, которым в решающий момент помогли немцы, желавшие таким образом уничтожить одного из своих врагов в Великой войне. Эндрю Валицки, безусловно, один из крупнейших в мире специалистов по русской мысли, выразился следующим образом: "Я противопоставляю этой теории (исконно русского происхождения коммунизма - прим. О.С. ) я противопоставляю ей факты, доказывающие, что лидеры и теоретики большевизма во главе с Лениным стремились воплотить в жизнь тщательно реконструированную коммунистическую утопию Маркса и Энгельса, которую они рассматривали как последнее слово западной мысли о будущем человеческого мира, в то время как они с отвращением отвернулись от собственной национальной истории, рассматривая ее (с большим преувеличением) как историю самого позорного рабства и в течение многих лет призывая этнических русских к коллективному покаянию за их верную службу императору".

Для поляков и Польши очень обидно, что всемирно известные работы такого мыслителя, как Анджей Валицкий, практически неизвестны в Польше. Они почти полностью заглушены варварским криком простодушных русофобов, которые, обманывая себя, пытаются заставить мир поверить, что их примитивные, основанные на невежестве комплексы и обиды следует принимать за какое-то особое знание России, а между тем именно их невежество и слепое упрямство мир видит, приветливо улыбается и цинично эксплуатирует. У этого мрачного явления есть и другая причина, желание скрыть еще одну ложь: не поляки, а именно русские больше всего пострадали от коммунизма и, к их ужасу, именно русские свергли коммунизм, к отчаянию и разочарованию западных сторонников, а болезнь, которую они испытали на собственной шкуре, делает их более устойчивыми к новым мутациям.

К большевизму через демократию

Через чрезвычайно проницательные наблюдения Яловецкого за царской Россией проходит еще одна нить. Такая страна, как Россия, не могла долго существовать и управляться по демократическим лекалам. Большевики были большевиками, но болезнь уже началась. Яловецкий видит ее истоки не только в слабости характера последнего императора, но и в формирующемся слое массового народа, бюрократов, квартальных, полуинтеллигенции, именно они легче поддаются интеллектуальным модам и экзальтациям, чем прежняя элита.

Вот как он вспоминает атмосферу в петербургских кафе сразу после отречения царя и прихода к власти Временного правительства: "За столиками велись оживленные разговоры. Не было ощущения паники (...) слово "революция" как-то очень многообещающе звучало". К этому времени на улицах царили анархия и бандитизм. Сегодня мы бы назвали этих людей кули.

Именно такой климат в конечном итоге ослабил защитные механизмы против болезни большевизма. С другой стороны таился не знающий тормозов фанатизм и слепая вера в (действительно) научно якобы обоснованные исторические законы. Вот как Яловецкий описывает Ленина в этом контексте: "С этого расстояния я мог хорошо рассмотреть лицо оратора. Это была смесь монгольских черт, приправленных еврейством. В этом лице было что-то настолько отталкивающее, что я уже не мог отвести от него глаз. Тщетно было искать в этих чертах что-то благородное. Маленькие бесцветные глазки беспокойно бегали по лицам собравшейся толпы. Под ними - монгольский нос, выступающие кости, а над ними - большой, круглый, лысый череп, обтянутый бледной кожей. Это было лицо не человека, а сатаны".

Результат столкновения этих двух сил-среды мог быть только один, поэтому Яловецкий подытожил его следующим образом: "Для России самый большой враг - это демократия".

Демократический союзник, которым была Англия, тоже не выдержал, так как "в минуту откровенности Холл (агент британской разведки в Петербурге - прим. О.С.) объяснил мне, что один из главных принципов английской политики - ослаблять своих партнеров, какими бы лояльными они ни были".

Характерно, что и Ю. Мацкевич скептически относился к зарождающейся демократии и появлению народных масс. В книге "Победа провокации" он писал "Неграмотность, с которой справедливо борются все народы мира, сыграла положительную роль и в практике Восточной Европы. А именно, в дореволюционный период она лишила социальные ямы той псевдокультуры, которая сегодня наводняет Запад, находя себе аудиторию среди полу- и четвертьинтеллектуальных масс. На Востоке так называемое общество в то время состояло исключительно из высших слоев с культурой, не уступающей высшему уровню западной культуры. Человек, сделавший себя сам, из социальной ямы, шел прямо к этой культуре и начинал с чтения классики, минуя этого посредника, который по-немецки называется: "Schundleteratur"".

Он выразил это в другом своем великом романе - "Дело полковника Мясоедова", где вся подлая интрига вытекает из капитуляции действующих лиц перед механизмами массовой демократии, диктатом СМИ и общественного мнения, а на втором плане - игры все более всемогущих спецслужб. Хочется еще раз сказать: как вовремя. То же самое относится и к его описаниям советской оккупации 1939-1941 годов, которые в эпоху позднего коммунизма мы часто считали анахронизмом, но блокировки, цензура "языка вражды" и прочие безумства, лавиной обрушившиеся на нас в последние годы, заставляют вновь обратиться к ним, чтобы понять механизмы манипуляции, одурманивания, запугивания и террора, которые остаются неизменными, несмотря на меняющиеся вывески.

Также в "Контре" и в сборнике "Fakty, przyroda, ludzie" Я. Мацкевич сравнивает преступления в Катыни и Понарах по их моральной мерзости с предательством в Драве, а "Дело полковника Мясоедова" заканчивается пронзительным описанием геноцидного воздушного налета союзных демократов на Дрезден, образ тысяч обугленных человеческих тел смешивается в сознании истерзанной этими зверствами Клары Мясоедовой с фигурой - наваждением замученного немцами еврея, И все это на фоне прежних времен, когда царский жандарм с таким же евреем делали большие дела в государстве Романовых, государстве, в котором "не важно было, кто каких убеждений придерживается, а важно, какой он человек", "не важно, кто правит, а важно, может ли он жить или нет", а самым естественным видом патриотизма был "патриотизм пейзажа".

Олаф Суолкиен (Olaf Swolkień)